поют птицы, не шелохнет листок и даже человек забывает на миг о гнетущих своих заботах и мирится с жизнью, — маленький Люкс в черном бархатном костюмчике, который мать перешила ему из старой юбки, вихрем сбежал с пятого этажа, пересек улицу, промчался через сад Теобальда Клеттерера и еще издали, запыхавшись, крикнул в окно:

— У тебя есть коробка из-под сигар?

Наклонив голову набок и щурясь от солнца, он глядел вверх на Томаса.

— Но только большая! Которая на сто штук!

С коробкой под мышкой он ринулся назад, резким зигзагом, как стриж, обогнул у забора куст дрока, торжествующе врезавшегося в утреннюю свежесть своей пронзительной желтизной, и был таков. Он спешил. В семь он сговорился встретиться с двумя своими дружками.

Подручный Клеттерера стоял, огорошенный, возле грядок с буйно разросшимися овощами и зеленью; он первый раз вышел на работу после нескольких недель отпуска, тогда на опытном участке уже смонтировали водопровод и отопление, но еще ничего не было посажено. В садоводстве он кое-что смыслил, но то, что он увидел здесь сейчас, явно пахло чертовщиной. Чудо, да и только! Мать Томаса тоже изумлялась, как быстро все поднялось и выросло за последние дни.

— В этом году вы только испытаете установку. — Томас говорил таким тоном, словно уже уехал из Вюрцбурга. — А на будущий год расширите на все садоводство, — я начертил план и наметил точки, где можно подключиться к системе. Это даст вам возможность не только снимать пять урожаев в год, то есть пятикратно увеличить полезную площадь, но позволит в любое время года выращивать любые овощи. Ведь вы сможете создавать ту температуру и влажность, какие найдете нужными. Словом, станете независимы от Господа Бога.

Подручный вытащил из земли большую белую редьку и пощупал ее. Покачал головой и не сказал ни слова. За много недель до Томаса он самолично посадил такой же сорт редьки на одну из самых солнечных грядок, а поспеет она у него никак не раньше июня.

Мать и сын вошли в так называемую гостиную. Над плюшевым диваном, в овальной полированной раме, красовалась разрисованная завитушками надпись на пожелтевшей бумаге: «Да здравствует искусство и любовь! Твой Теобальд». Муж преподнес ей это двадцать лет назад.

— Значит, мама, я на будущей неделе уезжаю. Берлин не на краю света.

«Он еще меня утешает! Он — меня!» — подумала мать.

— Через полтора года я окончу курс, если как следует засяду и не стану отвлекаться посторонними вещами. Паровым отоплением… и прочим.

«Да — и прочим!» — подумала мать, но промолчала. Она чувствовала, что в последние два дня между Томасом и Ханной произошла серьезная размолвка. Достаточно взглянуть на его лицо! Как он осунулся. Смешно сказать, но по обострившимся чертам можно было представить себе, каким станет ее сын через десять лет.

Мать не знала, что лучше — поддержать ли ту решимость, которую Томас укреплял в себе последние два дня, или же сделать вид, что она не придает никакого значения поездке Ханны в Оксенфурт. Трудная задача! Она хорошо изучила сына и понимала, что уж если он уедет, то разорвет с Ханной окончательно и бесповоротно.

— А когда получу диплом, постараюсь подыскать подходящее место на каком-нибудь крупном предприятии за границей. — Он посмотрел на надпись в рамке: «Да здравствует искусство и любовь!» Странно, до чего романтичен и далек от действительности был в то время взгляд его родителей на мир. Всякий раз, когда он представлял себе будущую жизнь с Ханной, он видел себя с ней в самолете. Самолет летел нельзя даже сказать чтобы очень высоко, но все время по прямой и на одной и той же высоте, а так как земля — шар, то в какой-то миг машина должна была вырваться из земной атмосферы в мировое пространство… Глупость, конечно! Но эта абсолютная свобода в бесконечности вполне соответствовала его представлению о жизни с Ханной.

Через улицу прошла мать Ханны. Она шагала вместе с жизнью. Глядя на нее, всегда казалось, будто она стоит на берегу потока и все-таки плывет вперед с потоком жизни.

— Так оно бывает и в политике и во всем.

— О чем это ты?

Он вздрогнул.

— Ах, я думал о том, что каждый человек на краю могилы, вероятно, говорит себе: жизнь моя была не чем иным, как цепью компромиссов… И это правда.

Опять не по возрасту рассудительное замечание, склонность к которым так не нравилась ей в сыне.

— Но в любви ты ведь требуешь все или ничего. Ты немножко чересчур рассудителен, иначе ты бы знал, что именно в этом вопросе все получается не так, как думаешь… И потом Ханна ведь совсем молоденькое растеньице. Через неделю она опять будет не та, что сегодня. — Фрау Клеттерер лукаво усмехнулась: — Посмотри на свое паровое отопление. Как все растет!.. И у нее внутри тоже вроде парового котла. Именно поэтому все так и сложно. Именно поэтому! И еще потому, что ты мальчишка и не можешь жениться. Тут, видно, и надо бы пойти на — как его — ну, на компромисс.

Большего она не могла сказать. Яснее намекнуть не могла. И так уж ей было неловко. Фрау Клеттерер стала поспешно намазывать маслом кусок хлеба. Совет, который она дала сыну, был и так уж достаточно рискован. Как-никак она мать, солидная женщина. И что из всего этого выйдет, если он последует ее совету!

— Отцу ты уж как-нибудь объясни, что мне лучше учиться в Берлине. Денег я от вас не потребую.

С секунду он молчал. Ему хотелось растолковать матери свое чувство к Ханне.

— Это ведь было для меня не просто… просто ну, вовсе не то, что принято называть юношеским увлечением. Ханна, ведь она… — Он рассердился на себя и осекся. — Словом, я еду!

А выглядит как покойник!

— Да, я тебя понимаю, Ханна своеобразное создание. Своеобразна, и внутренне и внешне! Вторую такую не сыщешь. Что она выросла тут, в доме напротив, — чистая случайность. Она ведь…

Но, увидев, как сын широко раскрыл глаза, стараясь сжать дрожащие губы, она тоже осеклась.

Разглядывать бриллианты и самоцветы в окне ювелира доставляло фрау Люкс столько же удовольствия, сколько другим доставляет обладание этими драгоценностями; так любовалась она и на рано зазеленевший сад Теобальда Клеттерера: в лучах солнца он, казалось, смотрел на мир сотнями юных глаз.

До чего же хорошо было идти к домику садовода по асфальтированной дорожке, уставленной молодыми лавровыми деревцами в зеленых кадках. И до чего хороша жизнь!

Если бы фрау Люкс